Дом номер пятнадцать разместили к улице торцом и искать его можно было до морковкина заговенья, поскольку он как бы вклинивался в строй зданий по переулку, идущему параллельно. И номера не видать. Сбоку, меленько, стыдливо. Какому бы умнику пришло в голову, что искомый дом по улице Свиридова находится между зданиями номер восемь и номер десять по Гончарному переулку?
Ага, знайте наших!
Кстати, дальше улица Свиридова, до этого прямая, и вовсе кривилась, и постройки сбивались в тесную кучу, прижимаясь к трассе, имеющей федеральное значение. Там с номерами дело обстояло еще хлеще.
У магазина с распахнутой входной дверью Таня замедлила шаг, вдыхая аромат свежей выпечки. Жалко, денег совсем нет. Но ничего, завтра уже все поправится. Буханочку ржаного, еще теплого…
— Девушка, подайте!
Заскорузлая рука с грязными пальцами чуть не порвала пакет. Заросший, сизомордый бомж выступил из арки по соседству с магазином и скривил в улыбке толстые, потрескавшиеся губы. Рваный плащ, мешковатые штаны, серый свитер и толстыми кольцами намотанный на горло шарф.
— Нету. Извините.
Таня отступила, обошла бомжа по дуге. Тот следил за ее передвижениями, как пес на привязи.
— Дура! — крикнул он уже в спину Тане и добавил что-то еще, уже нечленораздельное, но, должно быть, обидное.
Можно было, конечно, попробовать вручить бомжу пучок щавеля. Убудет от нее? Ведь нет. Только вряд ли ей засчитается сколь благородный, столь и бессмысленный порыв. Какой бомжу от щавеля опохмел?
Нет никакого.
Но Таня все же развернулась и, вслепую прихватив в пакете травяной ком, сунула его бездомному под нос.
— Щавель. Хотите?
Несколько мгновений сизомордый бомж таращился на пучок зелени, на листья щавеля, прорастающие с узкой, женской ладони между пальцами, а затем разразился такой хриплой бранью, что осталось только, вжав в плечи голову, поспешно отправиться восвояси. Ну, все, Танька, сказала она себе, почувствовала себя самаритянкой? Понравилось? Оно да, оно такое. Нефиг.
Тропка, проложенная в обход детского садика, раскисла, ее истоптали в бурую грязь, которая разъезжалась под подошвами. На третьем-четвертом шаге Таня не удержалась и шлепнулась на бедро, успев выставить демпфером руку с пакетом. Бедный щавель! Штаны она, конечно, измазала, но, кажется, ничего себе не повредила. Хотя синяк, наверное, проявится отменный. Мимоходом заметила торчащий из земли буквально в нескольких сантиметрах от падения железный пруток — то ли остаток какого-то знака или указателя, то ли арматурный росток от закопанного и забытого железобетонного блока и выдохнула. Могла бы тем же бедром насадиться. Но не насадилась. Какой все-таки удачный день!
В подъезде воняло кошками. У Аллы Прокофьевны в квартире на первом этаже их жило семь или восемь штук. Соседка питала к ним почти материнскую слабость. Кошки часто шмыгали по двору, и Таня удивлялась, как их количество сохранялось на прежнем уровне, не претерпевая взрывного роста. То ли все кошки были коты. То ли Алла Прокофьевна топила приплод.
Поднимаясь по ступенькам на свой третий, Таня прислушалась. Тихо. Опять хорошо. Значит, поотпустило Олежку, иначе бы его мычание, то громкое, то утробное, глухое, слышалось на площадке. Ох, Олежка, Олежка, только ты и можешь, что мычать. Но ничего, ничего, нам же сказали, что нужно время…
Таня на секунду зажмурилась, закопалась в одежде, вытягивая наружу ключи.
— Мы-ыа, — донеслось из-за двери.
Олежек!
— Я уже, уже! — заторопилась Таня.
Ключи зазвенели, выскользнули, упали в пакет. Секунд десять Таня выковыривала их из листьев.
— Мы-ы!
— Да, Олежек! Я уже здесь!
Тане стало не хватать воздуха. Спешка заставляла промахиваться ключом по замочной скважине. Звенело, дергало: как он там? Плохо ему, кажется, очень плохо. Мозг рисовал картины, что Олежек упал, упал с кровати, разбил лицо…
— Все!
Она распахнула дверь и в обуви, швырнув пакет в сторону кухни, рванула в зал. Бог с ним, с ковром, бог с ней, с грязью! Тетя Зина, подбив подушки, оставила Олежку на диване, и сейчас он, скрутившись, дергал левой, кое-как действующей рукой. Лицо его было мучнисто-белым, лоб и впалые щеки влажно блестели, ловя электрический свет.
— Ы-а!
Таня на секунду словно переняла, прочувствовала боль, вгрызшуюся в неподвижное Олежкино тело. Пол ушел из-под ног. Она упала в двух шагах от дивана и поползла к нему на коленях.
— Сейчас, Олежек, сейчас.
Куртка мешала. Таня освободилась от нее в треске пуговиц-кнопок. Коричневым комком куртка отлетела к окну.
— Сейчас, — зашептала Таня, — сейчас я все поправлю.
Она осторожно, бережно принялась разворачивать, распрямлять Олежку, чувствуя под ладонями, под пальцами гудящие от напряжения, окаменевшие мышцы, медленно поворачивала, перекладывала, гладила, массировала, разгибала, словно из частей составляла новое. Один момент лицо Олежки уткнулось ей в правую грудь, но на легкий укол возбуждения обращать внимание было некогда. Совсем вы, Татьяна Михайловна, офонарели в своем несчастном, незамужнем положении. Что у вас с головой?
— Мы-ы.
— Да-да.
Таня взвалила Олежку на себя, чувствуя вонь обгаженных пеленок и идущий от коротко стриженных волос густой запах хозяйственного мыла.
— Нам бы с тобой — к ванне.
— Ы.
Олежек пускал слюну, увлажняя Тане шею. Боль в нем стихала, тело становилось податливым, мягким, похожим на кисель. Это было хорошо. Иногда они и в полчаса не укладывались.
— Ты голоден?
Олежек несколько раз оскреб Таню по боку левой рукой. Благодарил. Жаловался. Извинялся. Все было в простом движении.
— Мыа.
— А у меня щавель есть, — шепнула ему в ухо она.
— Мы?
В односложном мычании Олежки Таня давно уже различала смыслы. Сейчас он спрашивал: «Это что, щавель уже пошел?».
— Вовсю, Олежек, — ответила она, вздергивая парня и чуть заваливая его на себя. — Мы с Лидкой две таких сумищи приволокли, каждая рублей на триста. Завтра торговать будем. Но на суп и салат у меня — целый пакет.
— Мы.
— Не кислый он, а полезный. То есть, кислый, конечно…
Обняв, Таня поволокла Олежку в ванную. Он, помогая, оттолкнулся левой рукой от косяка. Ноги волочились по полу, скомкав половичок в прихожей. Пакет, попавшийся на пути, Таня протолкнула носком подальше в кухню. Не до тебя, дорогой. Вроде и худ Олежек, а весит все равно за шестьдесят. С пеленок, сползающих вниз, капало. Кап-кап. Где ванная? Вот ванная.
В очередной раз приподняв Олежку, Таня хлопнула по выключателю. Брызнул свет.
— Давай-ка мы, давай-ка мы, Олежек, еще шажочек с тобой…
Как-то так получалось, что обращалась она к Олежке, а говорила самой себе. В горле клокотало. Опять загрызло бок. Олежек сопел сосредоточенно, куда-то рвался, вытягивал шею. Взгляд хоть посветлел, и то хорошо.
— Ай!
Узкая, облицованная кафелем ванная бросила под ноги деревянную приступку. Ударив об нее пальцы, Таня навалилась на стену, чувствуя, как обдирает уже травмированное бедро о неровный угол. Еще Олежку приходилось держать одной рукой. Господи, когда все это кончится? Сил ведь никаких нет.
— Танечка! Танечка, ты здесь? — раздалось в прихожей.
— Мы-ы! — замычал Олежек.
— Здесь! — выдохнула Таня, застыв в шатком равновесии.
— Ой, что ж ты так!
Тетя Зина, заглянувшая в ванную, не расстегнув простенькое драповое пальтецо, бросилась помогать. Она была деятельная, хоть и забывчивая, а иногда и бестолковая старушка. Но сейчас ее участие было неоценимо. Вдвоем они определили Олежку на скамейку, подставили тазик, стянули пеленки, которые Таня, не боясь испачкаться, выскочив в кухню, бросила в мусорное ведро. Ух, дух пошел!
— Что ж ты мычишь опять, бедный? — приговаривала тетя Зина, не давая Олежке свалиться со скамейки.
Пальцы ее оглаживали волосы парню.
— Мы-ы!
Таня, вернувшись, включила воду. Напор был хороший. Сил нет, а напор есть. Как так? Вода под ладонью потеплела, потом стала горячей. Вот ведь счастье какое, горячая, греть не надо.
